Великое. Сказка. П. Вагнеръ († 1907 г.)
Сентябрь 24th 2011 -
Повѣсти, сказки и разсказы Кота-Мурлыки.
Жилъ-былъ маленькій мальчикъ, принцъ Гайдаръ, сынъ великаго царя Аргелана, и этотъ маленькій принцъ непремѣнно хотѣлъ быть большимъ.
Онъ жилъ въ большомъ дворцѣ, въ высокихъ комнатахъ, но ему казались онѣ низкими. «Почему, — думалъ онъ, — комнаты строятъ только до потолка? Ихъ нужно было бы строить выше потолка. Прямо до неба».
Когда, за обѣдомъ или ужиномъ, подавали большую рыбу, то онъ думалъ:
«Почему же она большая?! Если бы она не умѣстилась въ эту залу, то она дѣйствительно была бы большая... Вотъ, китъ! Его скорѣй можно назвать большой рыбой, хотя китъ вовсе не рыба... Онъ плаваетъ въ большомъ морѣ-океанѣ».
Когда его возили по морю и говорили ему: — Видишь, какое оно большое; его береговъ не видно, то онъ думалъ:
«Да. Оно кажется вамъ большимъ потому, что его береговъ не видно. А если бы они были видны, то и море было бы для васъ небольшое».
Когда онъ бывалъ на высокихъ горахъ, то смотрѣлъ на небо и все думалъ: «Ахъ! можно бы было ихъ сдѣлать еше выше... выше... выше — до самаго неба».
Наконецъ, хотя не скоро, его желаніе исполнилось: онъ сдѣлался большимъ; онъ выросъ выше всѣхъ людей, которыхъ онъ зналъ, но и этого ему было мало.
— Что же, — говорили ему, — ты хочешь быть великаномъ и показывать себя за деньги?
— Да, — говорилъ онъ, — я хотѣлъ бы быть великаномъ, но не такимъ, какъ вы думаете. Я вижу звѣзды, и мнѣ хочется дорости до нихъ, чтобы онѣ были передъ моими глазами... и не только эти звѣзды, но и всѣ другія солнца, чтобы они свѣтили мнѣ прямо въ глаза и отъ этого свѣта я сдѣлался бы такимъ большимъ, что меня нельзя было бы смѣрить никакой мѣрой. Понимаете ли вы? Я боюсь всякихъ мѣръ, вѣсовъ и стадій, и вотъ почему я желалъ бы вырости настолько, чтобы они не могли меня нигдѣ достать и... смѣрить.
Когда исполнилось ему совершеннолѣтіе, то отецъ его, царь Аргеланъ, сказалъ ему:
— Ну, Гайдаръ, теперь ты большой и надо тебѣ выбрать невѣсту. Ты сидишь высоко, потому что царство мое большое. Возьми свиту и ступай въ царство Коромандельское, къ царю Баджрахану. У него дочь, царевна Гудана, — красавица.
И пошелъ Гайдаръ со свитой въ царство Коромандельское.
Увидалъ Гайдаръ Гудану и изумился. Такой красавицы онъ еще никогда не видывалъ.
И сталъ Гайдаръ разбирать и судить: гдѣ и въ чемъ у Гуданы красота сидитъ? Думалъ, думалъ, ничего не рѣшилъ. Пришелъ онъ къ Гуданѣ, всталъ передъ ней на колѣни и говоритъ ей:
— Царевна прекрасная!.. Я безъ ума отъ твоего дивнаго образа; и думаю я: чѣмъ этотъ образъ мнѣ нравится? Глаза твои небольшіе, но если бы они были больше, если бы они были громадные, то они были бы уродливы и безобразны. И лобъ, и носъ, и ротъ твой — все небольшое, но все мнѣ нравится; и больше всего мнѣ нравится взглядъ твой открытый, глубокій и ласковый. Царевна Гудана! красавица изъ всѣхъ красавицъ! Если бы ты согласилась выйти за меня замужъ, то я былъ бы безъ мѣры счастливъ.
— Царевичъ Гайдаръ! — отвѣчаетъ ему Гудана, — безъ мѣры можетъ быть только великое. И тебѣ лишь кажется, что ты можешь быть счастливъ безъ мѣры. Если же ты дѣйствительно хочешь быть счастливымъ, то узнай, что такое есть «великое» и тогда приходи ко мнѣ и будешь женихомъ моимъ. Иди, ходи по свѣту бѣлому! Ищи великаго, ибо къ нему постоянно стремилось и стремится сердце твое.
И пошелъ царевичъ Гайдаръ, пошелъ одинъ, безъ свиты своей, — пошелъ искать по всему свѣту «великаго».
«Великое, — думалъ онъ, — скрыто въ истинѣ. Кто позналъ ее, тотъ позналъ великое и сердце его не мучится, не трепещетъ, не боится ничего, а радуется».
И пошелъ онъ къ мудрецамъ земнымъ. Ихъ же много по бѣлу-свѣту разсѣяно и всѣ они ищутъ истину. Исходилъ онъ много всякихъ мѣръ земныхъ, исходилъ много всякихъ земель. И видѣлъ, и говорилъ со всякими мудрецами, но не могли мудрецы указать ему великое. Говорили они о миріадахъ міровъ небесныхъ, о безпредѣльности всего мірозданія, всей вселенной, но въ этой безпредѣльности онъ видѣлъ только предѣлъ земной мудрости и не нашелъ онъ въ ней «великаго»...
Одинъ разъ идетъ онъ по дорогѣ, которая ведетъ въ небольшую деревушку, и видитъ: стоитъ на этой дорогѣ сѣдой дервишъ, старый-престарый; и смотритъ онъ на толпу дѣтей, которыя весело играютъ на лужайкѣ. Подошелъ Гайдаръ къ дервишу и сталъ смотрѣть на ту же толпу и при этомъ подумалъ:
«На что же онъ смотритъ? На малыхъ ребятъ?!»
И спросилъ Гайдаръ дервиша: на что онъ смотритъ такъ пристально?
— На великое, — отвѣчалъ дервишъ. — Великое скрыто въ маломъ. Въ маломъ лежитъ великое сердце, которое можетъ любить и любовью все побѣдить.
Усмѣхнулся Гайдаръ и отошелъ отъ дервиша.
«Это сумасшедшій, — подумалъ онъ. — Я слышалъ отъ земныхъ мудрецовъ, что дѣти любятъ только себя самихъ, а какъ они любятъ, это нельзя смѣрить никакой мѣркой».
И пошелъ онъ дальше, въ ту самую деревушку, куда вела дорога.
Въ деревушкѣ, на краю ея, была небольшая хижинка и около этой хижинки сидѣла женшина, а около нея была цѣлая дюжина ребятъ. Старшей дѣвочкѣ было лѣтъ 12-13. Младшаго, годовалаго младенца держала женщина на рукахъ.
Мальчикъ былъ боленъ, умиралъ, и блѣдный, задыхающійся лежалъ на ея рукахъ. Женщина тихо плакала.
Гайдаръ подошелъ къ ней и спросилъ:
— Что, онъ боленъ?
— Боленъ, сказала женщина: — умираетъ. И она вытерла глаза свои платкомъ, которымъ была обвязана голова ея.
— Это сынъ твой? — спросилъ Гайдаръ.
— Сынъ.
— А это — кругомъ тебя, твои дѣти?
— Мои.
И всѣ дѣти молча, серьезно, потупившись, толпились около нея.
— Чего-жъ ты плачешь? — спросилъ Гайдаръ. — Смотри, сколько у тебя дѣтей... И тебѣ жаль одного...
— Если бы ихъ и было не столько, а въ десять разъ столько, — сказала строго женщина: — если бъ ихъ было такъ много, какъ песку морского... все равно мнѣ было бы жаль потерять хоть одного изъ нихъ, ибо я любила бы всѣхъ ихъ.
И при этихъ словахъ дѣти прижались къ матери, а она еще сильнѣе заплакала.
И отошелъ отъ нея Гайдаръ, а отходя подумалъ: «нельзя смѣрить эту любовь никакими мѣрами. Не въ ней ли лежитъ «великое?»
И задумался Гайдаръ и не замѣтилъ, какъ подошелъ къ большой высокой горѣ, а у подошвы ея росли большія деревья, и подъ однимъ деревомъ лежалъ человѣкъ, а другой сидѣлъ, наклонясь надъ нимъ.
Гайдаръ усталъ и невольно, не замѣчая, опустился на землю и сѣлъ подлѣ человѣка.
— Что, онъ боленъ? — спросилъ Гайдаръ человѣка.
Но человѣкъ ничего не отвѣтилъ ему. Онъ растиралъ грудь у того человѣка, который лежалъ и тихо, жалобно стоналъ.
— Это братъ твой? — снова спросилъ Гайдаръ.
Человѣкъ обернулся къ нему. Строго, пристально посмотрѣлъ на него и тихо вразумительно проговорилъ:
— Всѣ мы братья... У всѣхъ у насъ одинъ Отецъ... И онъ снова началъ растирать грудь больному человѣку.
Больной стоналъ тише и тише. Онъ засыпалъ.
Растиравшій тихо отнялъ руку отъ его груди, медленно повернулся къ Гайдару и, приставивъ палецъ къ губамъ, тихо, чуть слышно прошепталъ:
— Онъ уснулъ! И да будетъ миръ надъ тобой, братъ мой!
Онъ сидѣлъ нѣсколько минутъ молча, опустивъ голову.
Гайдаръ смотрѣлъ на его худое, потемнѣвшее лицо, съ большими задумчивыми глазами, на его изношенную, изорванную одежду, на его бѣдную, заплатанную чалму, и думалъ:
«Онъ навѣрное бѣденъ и несчастенъ».
И онъ тихо вынулъ изъ пояса кошелекъ и также тихо положилъ его на руки своего собесѣдника. Но онъ отстранилъ его руку и сказалъ:
— Я не нуждаюсь!.. Отдай твое золото тому, кто не вкусилъ отъ даровъ нищеты и бѣдности... и кто думаетъ купить на него продажныя земныя блага...
— Ты вѣрно изъ одной деревни съ этимъ больнымъ? — спросилъ Гайдаръ.
— Нѣтъ, онъ изъ Іудеи, а я — самарянинъ. Меня зовутъ Рабель-бенъ-Адъ, а его — Самуиломъ, изъ Хазрана.
Потомъ, помолчавъ немного, онъ пристально посмотрѣлъ на Гайдара своими черными, глубокими глазами, и Гайдару показалось, что въ этихъ глазахъ блеститъ тотъ же огонь, который онъ видѣлъ въ глазахъ дѣтей, игравшихъ на лугу. И тотъ же самый блескъ онъ видѣлъ въ глазахъ женщины-матери, державшей на ея рукахъ умирающаго ребенка — ея сына.
Рабель нагнулся къ Гайдару и началъ говорить ему тихо, поминутно оглядываясь на спящаго Самуила.
— Лѣтъ пятнадцать тому назадъ, когда была, какъ и теперь, вражда между самарянами и іудеями, онъ пришелъ, какъ вождь, съ цѣлымъ легіономъ наемныхъ людей; онъ сжегъ нашу деревню, а отца и мать мою увелъ въ плѣнъ.
— Что же ты ему сдѣлалъ за это?! — вскричалъ въ ужасѣ и негодованіи Гайдаръ.
— Постой, — сказалъ тихо Рабель: — выслушай и потомъ суди, если имѣешь право судить... Мнѣ тогда было 17 лѣтъ... Я былъ молодъ. Кровь кипѣла во мнѣ... Мнѣ хотѣлось отмстить... Но у меня была сестра Агарія, которую я любилъ больше отца и матери и больше всего на свѣтѣ. Она была добра и красива. Ей было 12 лѣтъ. Когда Самуилъ напалъ на нашу деревню, я убѣжалъ съ ней въ горы Гаразимскія, и тамъ скрывался въ пещерахъ. Когда же черезъ три дня я вернулся въ нашу деревню, то не нашелъ ея. Отъ нея остались однѣ развалины. Все было разорено и сожжено іудеями. Я взялъ сестру и снова увелъ ее въ горы. Мы были прежде богаты, и у насъ ничего не осталось. Мы питались подаяніемъ отъ добрыхъ людей. Ходили изъ селенія въ селеніе и собирали милостыню. Отца и мать мою увели и продали моавитамъ и они умерли въ плѣну. Такъ прошло года два или три. Одинъ разъ ночью на пещеру, въ которой мы скрывались, — вмѣстѣ съ двумя другими семьями самарянъ, — напали разбойники. Они вырѣзали почти всѣхъ, за исключеніемъ меня и Агаріи, которую увели въ плѣнъ и продали, какъ я потомъ узналъ, Самуилу въ невольницы. Тогда я далъ клятву Богу всемогущему отмстить, отмстить за отца и за мать, за бѣдную сестру мою. Я сталъ издали скрытно слѣдить за Самуиломъ. Много разъ я видѣлъ, какъ онъ выходилъ изъ своего дому, но онъ выходилъ всегда окруженный свитой и своими друзьями, пріятелями, и мысль, что мнѣ могутъ помѣшать, что меня схватятъ и казнятъ, эта мысль останавливала меня. Прошло немного времени. Одинъ разъ ночью, когда вся кровь волновалась во мнѣ жаждой мщенія и я не зналъ гдѣ найти мѣсто враждѣ моей, я вышелъ за городъ. Ночь была душная, но ясная. Полная луна ярко освѣщала всѣ предметы. Я, не помня и не замѣчая какъ, спустился въ одинъ изъ овраговъ. На днѣ его лежалъ трупъ женщины, и, при свѣтѣ луны, я узналъ, что это былъ трупъ моей дорогой сестры, моей Агаріи. Большая рана была въ груди ея, прямо противъ сердца. Рана смертельная... Я лишился чувствъ и когда пришелъ въ себя, то снова повторилъ страшную клятву объ отмщеніи врагу моему. Я прочиталъ ее надъ трупомъ моей дорогой Агаріи. Я омочилъ руку въ крови ея и поднялъ ее къ небу, въ знакъ того, что кровью моей дорогой сестры я клянусь исполнить клятву мою.
Рабель замолчалъ и на одну минуту закрылъ лицо руками, какъ бы подавленный невыносимо жестокими воспоминаніями. Потомъ рѣзко отнялъ руки и снова быстро заговорилъ:
— Ее убилъ Самуилъ. Это была послѣдняя капля горечи, влитая въ мою истерзанную душу. Я тогда жилъ одной мыслью отмстить... Мнѣ казалось, что убить его будетъ мало, — мало за все выстраданное моимъ бѣднымъ сердцемъ. Съ восходомъ солнца я просыпался съ этой мыслью, она не разставалась со мной цѣлый день. Я придумывалъ тысячи плановъ, какъ бы отплатить ему самымъ жестокимъ образомъ. У него не было ни отца, ни матери. Онъ былъ круглый сирота. Онъ былъ страшно богатъ и не любилъ никого... Я тогда не зналъ, что истинное сокровище скрыто въ любви и что, не имѣя ея, онъ былъ бѣднѣе всякаго нищаго и бѣднѣе, о! гораздо бѣднѣе меня... Такъ прошло еще нѣсколько лѣтъ. Одинъ разъ я потерялъ его изъ виду. Онъ уѣхалъ, но куда, я не зналъ и тогда... (При этомъ Рабель схватилъ руку Гайдара и крѣпко сжалъ ее) и тогда я узналъ такія мученія, какихъ я не испыталъ во всю мою жизнь. Я желалъ смерти, я искалъ смерти. Нѣсколько разъ я порывался убить себя... Но меня останавливала страшная, данная мною клятва. Я думалъ, что для клятвопреступниковъ нѣтъ прощенія... Что же, думалъ я, ожидаетъ меня за гробомъ? Гнѣвъ Господа и новыя, болѣе сильныя мученія. А между тѣмъ мнѣ постоянно мерещились тѣни отца моего и матери моеи, и моей милой, дорогой Агаріи. Я видѣлъ ихъ блѣдными, грустными и кивающими мнѣ головами. Я видѣлъ ихъ страшныя кровавыя раны, видѣлъ и днемъ, и ночыо, и мучился, и страдалъ невыносимо...
Тутъ голосъ его снова перервался... Онъ говорилъ съ трудомъ, задыхался и, наконецъ, совсѣмъ остановился, помолчалъ нѣсколько минутъ и затѣмъ снова началъ тихимъ шопотомъ:
— Нѣтъ тяжелѣе страданія для человѣка, какъ стремиться отмстить и изнывать въ безсиліи... — Онъ помолчалъ и снова продолжалъ разсказъ. — Все это прошло, давно прошло... все забылось... и за это я буду вѣчно благодарить Бога, если Онъ дастъ мнѣ жизнь вѣчную. И еще больше, еще сильнѣе буду благодарить Его за то, что Онъ всю мою злобу, всю жажду мщенія истребилъ и превратилъ въ доброе, великое чувство. Прошло много лѣтъ. И онъ, Самуилъ, снова возвратился... Я купилъ хорошій ножъ. Я самъ отточилъ его и не разставался съ нимъ ни днемъ, ни ночью. Я почти не спалъ и ѣсть мнѣ не хотѣлось. День и ночь я бродилъ около его дома. Но онъ былъ запертъ, и Самуилъ никуда не выходилъ. На четвертый или на пятый день, не помню, я вышелъ на улицу поздно вечеромъ, смотрю, впереди меня идетъ онъ. Я сразу узналъ его по его широкому плащу, его абу — бѣлому съ красными полосами. Такіе плащи продаются только въ Дамаскѣ. Онъ тихо шелъ и хромалъ, опираясь на высокій посохъ. Я ускорилъ шагъ и опередилъ его. Луна свѣтила прямо на его лицо, и я узналъ его. Кровь бросилась мнѣ въ голову. Еще одно мгновенье, и я кинулся бы на него, но я переждалъ это мгновенье. Одно соображеніе быстро мелькнуло въ моей головѣ. Онъ идетъ за городъ, въ пустынное мѣсто. Онъ будетъ, можетъ быть, около того оврага, въ который онъ уложилъ трупъ моей бѣдной Агаріи. Я пропустилъ его и тихо пошелъ за нимъ. Кровь моя клокотала. Адская злоба и радость кипѣли въ моемъ сердцѣ. Онъ шелъ тихо, почти поминутно останавливаясь и издавая тихіе, жалобные стоны. Онъ, очевидно, былъ боленъ, страдалъ. Наконецъ, мы вышли за городъ. Онъ прямо подошелъ къ тому оврагу, въ которомъ я нашелъ трупъ Агаріи. Онъ опустился на краю его и со стономъ припалъ лицомъ къ землѣ. Онъ былъ теперь въ моей власти. Я вынулъ мой ножъ. Я могъ убить его безнаказанно и столкнуть въ оврагъ. Гдѣ-то въ глубинѣ моей души раздалось: ты убьешь беззащитнаго. Но развѣ отецъ, мать моя и моя бѣдная, дорогая Агарія не были также беззащитными? Я какъ безумецъ, въ ярости, взмахнулъ ножемъ надъ его спиной... Но въ то же самое мгновенье кто-то остановилъ мою руку. Я обернулся. Позади меня никого не было, а въ ушахъ моихъ громко и ясно раздались слова:
«Мнѣ отмщеніе и Азъ воздамъ».
Въ глазахъ у меня потемнѣло. Точно какой-то бѣлый туманъ заволокъ ихъ. И когда этотъ туманъ разсѣялся то я увидалъ что стою далеко отъ оврага и весь дрожу. И вдругъ я вижу, что Самуилъ тихо стеная, поднялся и, шатаясь, подошелъ или скорѣе подбѣжалъ ко мнѣ. Онъ раскрылъ передо мной грудь свою и на этой груди была громадная кровавая язва.
— Кто бы ты ни былъ, — вскричалъ онъ, сжалься надо мной — убей меня! — и онъ повалился мнѣ въ ноги. — Убей меня, потому что жизнь моя одно непрестанное мученье. Я самъ бы убилъ себя, но мнѣ страшны мученья за гробомъ, вѣчныя мученья самоубійцы. Я совершилъ ужасный грѣхъ. Я сжегъ и разорилъ цѣлое селеніе самаритянъ. Я продалъ въ плѣнъ отца и мать одного изъ нихъ по имени Рабеля бенъ-Аду; я увелъ у него его сестру Агарію, обезчестилъ и ее. Я совершилъ много злодѣяній. Если бы я зналъ, гдѣ живетъ Рабель, я пришелъ бы къ нему и онъ навѣрно убилъ бы меня. Въ эту минуту мнѣ ужасно хотѣлось сказать ему: Рабель передъ тобою, но я удержался. — «Нѣтъ! — сказалъ я самъ себѣ — я откроюсь ему тогда, когда жизнь ему будетъ дорога, а не будетъ мученіемъ. И съ этой минуты мы стали неразлучны. Теперь прошло уже три года. Три года я, Рабель, постоянный свидѣтель невыносимыхъ страданій, соединенныхъ съ ужасными мученіями совѣсти. Одинъ разъ Самуилъ не спалъ дѣлыхъ три ночи сряду. Постоянная мучитсльная боль во всѣхъ костяхъ не давала ему покоя ни минуты, и я тогда подумалъ: «Можно ли страдать еще больше и недостаточно ли я отмщенъ. Отецъ, мать и сестра моя перестали страдать, а онъ, этотъ несчастный злодѣй, мучится и днемъ, и ночью, мучится не переставая». И вспомнилъ я, что сказалъ Тотъ кто остановилъ мою отмщающую руку:
«Мнѣ отмщеніе и Азъ воздамъ».
И понялъ я, что никакой ножъ, и мечъ, и огонь не накажутъ и не отомстятъ такъ, какъ отомстилъ за меня Тотъ, кто управляетъ звѣздами и движетъ морями. Въ эти три года ненависть моя мало-по-малу исчезала. Сначала, когда я слушалъ стоны Самуила, то каждый стонъ и каждое его слово волновали мое сердце, и оно просило его крови. Но когда онъ лежалъ безпомощно на моей груди, измученный и разбитый болью; когда онъ засыпалъ на этой груди, обезсиленный страданьемъ, то чувство ненависти во мнѣ смягчалось, стихало — и я чувствовалъ только одно состраданіе. Я жаждалъ также, какъ и онъ, прекращенія этихъ страданій... Но иногда мнѣ приходила въ голову злобная мысль: открыться ему, сказать ему: «я Рабель бенъ-Адъ; я тотъ, у котораго ты убилъ отца, мать и сестру. Ты уничтожилъ мой домъ, разорилъ его, ты лишилъ меня всего, всего, что дорого человѣку и вотъ видишь, я ухаживаю за тобой, какъ за моимъ добрымъ другомъ. Я отмстилъ. Я заплатилъ тебѣ добромъ за зло...» Но такое признаніе могло увеличить его страдаяія, къ мученіямъ совѣсти прибавилось бы еще одно ужаснѣйшее мученье, а между тѣмъ и тѣхъ, отъ которыхъ онъ страдалъ, было довольно, слишкомъ довольно. — Зачѣмъ же я буду еще его мучить?.. Вотъ ужъ болѣе двухъ лѣтъ онъ не можетъ жить безъ меня. Ему становится легче, когда я кладу руку на грудь его и растираю ее. Я давно ужъ бросилъ въ рѣку тотъ ножъ, которымъ я хотѣлъ убить его. Я давно уже не могу покинуть его... и... мнѣ страшно и стыдно признаться даже самому себѣ... — и онъ закрылъ лицо руками и прошепталъ тихо, такъ тихо, что Гайдаръ едва разслышалъ его слова: — я... я... люблю его...
И изъ подъ пальцевъ, прижатыхъ къ глазамъ, покатились слезы.
Гайдаръ смотрѣлъ на его тяжело подымавшуюся грудь и ему ясно казалось, что въ этой груди бьется «великое», человѣчное сердце.
Онъ тихо, задумчиво всталъ съ земли и пошелъ прямо, прямо къ той высокой горѣ, которая поднималась передъ нимъ. Подъемъ былъ крутой, но ему казалось, что тамъ, на этой высокой горѣ, онъ найдетъ «великое».
«Люди, — думалъ онъ, — всходили на эту гору, чтобы молиться и, можетъ быть, въ этой молитвѣ они находили великое!»
И онъ шелъ, поднимался, не замѣчая устатка. Его сердце, какъ будто само поднималось и ему становилось легко, свободно.
Онъ вспомнилъ Гудану, но это воспоминаніе какъ-то промелькнуло безслѣдно въ его сердцѣ, какъ далекая зарница среди жаркаго лѣта. Онъ вспомнилъ дѣтей, которыхъ онъ видалъ тамъ на лугу — и это воспоминаніе освѣтило его и сердце его забилось, и какъ бы расширилось. Онъ вспомнилъ объ матери, плачущей надъ ребенкомъ и его сердце наполнилось состраданіемъ ко всѣмъ ея дѣтямъ и ко всѣмъ дѣтямъ земли, и ко всѣмъ земнымъ страданіямъ. Наконецъ, онъ вспомнилъ объ Рабелѣ и Самуилѣ и его сердце затрепетало свободно, и радостно. Оно расширилось. Оно захватило все земное, все сотворенное «Великимъ» и Его — «Великаго».
Но сердце человѣка не можетъ обхватить и заключить въ себѣ этого «Великаго». Сердце Гайдара разорвалось.
Онъ упалъ.
Онъ былъ на вершинѣ горы. Горный воздухъ былъ кругомъ его. Былъ просторъ, была свобода и ясное, заходяшее солнце освѣщало своими прошальными лучами лицо его, на которомъ была тихая, безстрастная улыбка.
Источникъ: Повѣсти, сказки и разсказы Кота-Мурлыки. Томъ шестой. — СПб.: Типографія М. Стасюлевича, 1896. — С. 1-13.
источник: «Русскiй Порталъ»
